Лекции в Уфе 4.

… И делают нашу жизнь такой эмоциональной, разнообразной. Потому что в том случае, если бы наши взаимодействия были ограничены только форматом ролевых отношений, то тогда каких-то конфликтов, которые возникают, например, в магазине, или, скажем, в школе, или с начальством, или с супругами не происходило бы. Потому что тогда все было бы обусловлено отношениями (контекстуальными). Например, в отношениях с официантом. Его задача – выслушать и принести что-то. Но вы сами знаете, что иной раз возникают какие-то очень сложные, витиеватые отношения, когда он точно приносит не то, что вы заказали, а что-то совсем другое. Приносит в каком-то странном порядке, при этом человек очень смущается, извиняется, следующее действие бывает еще хуже: роняет что-нибудь еще. В общем, такой сценарий – «неловкий официант». И вроде он в других случаях более ловкий, а с вами оказался какой-то совсем не ловкий. А почему же этот официант оказался с вами такой не ловкий? Похоже, что вы ему кого-то напомнили. И похоже, что те эмоциональные отношения, которые возникли между вами, выходят за рамки отношений – официант просто посетитель ресторана. Если вы подходите к прилавку и видите за прилавком продавщицу – какую-то солидную серьезную женщину в возрасте, а вы пришли покупать какую-то фигню, например, сигарет купить. И вы каким-то извиняющимся голосом говорите: «а не продадите мне сигарет?» Подразумевая, что могут и не продать, а скажут, типа, идите отсюда. Понятно, что тут уже включились какие-то дополнительные отношения. Вроде бы ролевая диспозиция одна, и она совершенно не подразумевает такого оборота, такого развития событий. Не подразумевает иной раз каких-то сердечных отношений, которые возникают в формальных ситуациях.

В общем, вся эта эмоциональная добавка, которой по идее быть не должно, и является какими-то такими переносными реакциями. Реакциями, в которых я переношу свои отношения на данный объект. Например, вполне всерьез предполагая, что я должен там пропускать женщин в дверь впереди себя, но тогда вполне возможно, что в вагон метро я уже просто-таки и не войду. Т.е. я могу это конечно делать какое-то время, но все время оставаясь в какой-то достаточно невыгодной позиции. А вдруг найдутся какие-то люди, которые оценят это как хорошие отношения и чем-то тоже ответят мне. Человеческие отношения это как раз такая сфера, где всякие эмоциональные реакции оказываются с одной стороны сильно оживляющими контакт, а с другой стороны – связанными с каким-то прошлым опытом. Например, в свое время – сейчас то уже этих реакций почти нет, потому что довольно много городов миллионников – но раньше жителей Москвы определяли по тому, что они не здороваются. Потому что если это не большой городок или поселок, люди друг друга знают, и вполне вежливо, когда идешь, поздороваться с соседом. Сейчас эти московские манеры распространились на Подмосковье. Я помню как 40 лет назад на улице в поселке, где я тогда жил, люди здоровались при встрече друг с другом. И даже с незнакомыми здоровались, потому что если человек добрался в это поселок, то значит он уже отчасти свой. А сейчас не то что с незнакомыми не здороваются, а даже про соседа я не знаю – как его зовут. И в общем так не опознаю, и он меня как-то не особо опознает. Просто потому что не было никакого повода зачем-то нам с ним контактировать. И вот этот стандарт московской жизни как-то распространяется все дальше и дальше. И такой стандарт жизни характерен для всех мегаполисов, и он как-то становится все более и более таким общим. И это то, что касается трансферентных реакций, т.е. некоторого переноса определенного опыта отношений в другую ситуацию. Еще один пример перенесения этого же опыта отношений. Я сначала жил в Подмосковном поселке, потом – в одном из Московских районов, и за это время у меня сформировалась определенная реакция, которая за рубежом трактуется как реакция отзеркаливания, отсвечивания, в общем, отражения обращений. В моем опыте если ко мне подходит человек с какой-то стороны, с которой я не вижу, и что-то мне предлагает, то моя первая реакция – сказать «нет», «не надо», «не буду» и т.д. И вот в Праге подходит человек с какой-то не очень заметной для меня стороны и чего-то спрашивает. Я даже не успеваю выяснить, чего он собственно спрашивает, и как-то сразу даю отпор, что «нет, не надо, все, не буду», типа отойдите. Оборачиваюсь, смотрю, а это просто японский турист просит его сфотографировать. Но реакция совершенно такая однозначная. По этой реакции социальные работники в европейских странах, в Америке узнают людей, которые жили в бедных районах или были в местах заключения.

-Ты не был?

-Нет. Я не был, но у нас у всех по-моему такие реакции, да в основном? Что это какая-то разводка! Все в одной стране росли.

Это тоже то, что касается переносных реакций, когда просто я переношу тот опыт, который у меня был в настоящую ситуацию. Ситуация может сильно меняться, и на самом деле можно вполне и сфотографировать этого японца, и ничего от этого особенно не убудет. Можно поздороваться с кем-то, и когда переезжаешь в какую-то местность, где люди друг друга знают, то постепенно там начинаешь здороваться, замечать других людей. Т.е. можно как-то изменить ситуацию, но это требует более или менее сильной коррекции. Скажем, люди, которые были в условиях военных действий и приспособились к тому, что эмоциональные стимулы, которые вокруг них – экстремальные, связанные с жизнью и смертью, и меньшие стимулы их не очень тревожат. И потом эти люди чаще всего стараются сделать свою жизнь такой же, перенести военную обстановку. Например как-то балансировать между жизнью и смертью, и, таким образом, получать этот самый эмоциональный отклик. Потому что обычный уровень эмоций их уже не удовлетворяет и нужно некоторое время, и причем иной раз очень длительное для того, чтобы для того что бы организм перестроился для того, чтобы человек перестроился на то, чтобы получать какие-то обычные, нормальные стимулы от обычной, нормальной, ординарной жизни.

И вот эта совокупность моих знаний, о том как ведут себя, как ведут себя мужчины, как ведут себя женщины, в каких ситуациях, связана с какими-то моими трансферентными характеристиками. А откуда я это знаю? В первую очередь я конечно знаю это из опыта общения с родственниками. Я вырос в определенной семье, я смотрел на то, как строились отношения моих родителей, как они обращались ко мне, как родители, соседи, знакомые обращались к мальчикам и к девочкам, в чем была разница. Я просто это наблюдаю. И в этом смысле у меня есть некоторый набор, спектр самых разных реакций, которые являются для меня нормальными, и есть какие-то реакции, когда я начинаю удивляться или возмущаться: «Что это такое!? Так делать нельзя! Так никто никогда не делает! Что ж такое!» Больше всего я знаю, и самые первые отношения, которые у меня возникли – это конечно отношения с мамой. Тут в скобках обычно добавляют «или лицом заменяющим», потому что это те отношения, которые наиболее глубинные, наиболее общие. И тогда, в зависимости от того, какая мама у меня, у меня формируется в целом отношение к миру и большинство ожиданий от других людей. Например, если мама не стабильная, скажем, у нее алкоголизм, то она то вроде какая-то душевная и чего-то понимает, то вообще никакая. Вот это какие-то фрагменты: то они такие, то они другие вот. И я начинаю так же относится и к окружающему миру, и себя при этом тоже рассматриваю как потенциально такого же человека, для которого тоже возможно вести себя таким способом, а потом каким-то другим. Я могу тоже позволить себе быть неустойчивым. Либо возможен второй вариант – это тогда, когда я стараюсь компенсировать это нарушение и становлюсь гиперустойчивым: уж таким устойчивым, что меня никак не сдвинешь. В любом случае нейтральным к этому событию я оставаться не могу. И когда я прихожу спустя какое-то время на психотерапию по одному или другому вопросу, то понятное дело, что это мой опыт жизни: в течение долгого времени я терпел что-то, какие-то неудобства, которые были для меня очень большими. Например, неудобство связанное со следующим: в то время, когда я нуждался в уходе от мамы, в заботе от мамы, то я не мог сразу к ней обращаться. Мне нужно было потратить некоторое время для того, что бы определить: находится она в хорошем состоянии или нет. И тогда в этой ситуации у меня остается напряжение, которое постепенно накапливается. И потом, когда я прихожу уже к терапевту, то я вот это неудовлетворенное напряжение, которое накопилось за многие-многие годы, как-то стараюсь разрядить за его счет. Предполагая, что терапевт будет ко мне внимателен всегда, что терапевт – это как раз и есть та самая хорошая мама наконец, которая всегда готова оказать помощь. И тогда мои обращения как клиента к терапевту могут быть очень неожиданными, резкими. Я могу начинать сразу говорить о каких-то проблемах практически без предисловий, т.е. сразу кидаться в достаточно серьезные рассказы. Внутри себя я уже предположил, что этот терапевт обладает хорошей маминой реакцией, т.е. той реакцией, которой мне не хватало.

Что испытываю я в этот момент, как терапевт, с другой стороны? Я с другой стороны испытываю довольно сильное давление, связанное с тем, что я все время должен быть настороже. Будто мне надо слушать каждое слово, потому что я не могу предсказать, когда будет сказано что-то важное, а когда не важное. Я чувствую, что этот взрослый человек ведет себя, как ребенок, причем как ребенок, который меня почему-то активно любит, и готов рассказать мне вообще все и предъявить себя полностью. Что в общем довольно тяжело, потому что на самом деле, во-первых, я не все готов выслушать, во-вторых, взрослый ребенок – это ситуация тяжелая – весит много, и если вдруг кинется мне на колени, то я как-то не знаю. В общем, не такая это легкая ситуация. И с одной стороны моей задачкой является поддержать такой перенос, что я хорошая мама. А с другой стороны как-то его понемножку корректировать, что я постараюсь конечно таким быть, но может не до такой степени. Т.е. найти какой-то компромисс, в котором и с одной стороны и с другой стороны было бы удобно.

Следующий пункт, который относится к нашему сегодняшнему рассуждению: всегда ли терапевт – мама? Всегда. Так же как и любой другой человек, потому что основа любых отношений – это отношения с мамой. Просто действительно есть какой-то фонд, какая-то более старая подложка, которая существует всегда. И в этом смысле, когда я работаю с клиентом, когда мы работаем вместе, то существуют все виды переноса. Люди очень часто, почитав книжки, предполагают что вот это – отцовский перенос, это – материнский, это – старший брат, это – еще что-то. Это все есть: и старший, и младший, и муж, и сексуальный партнер и масса-масса-масса всяких вот параметров. Все они существуют одновременно. Когда я это рассказываю, то обычно сравниваю этот спектр переносов с клавишами фортепьяно, на которых я могу играть, они все есть в данный момент. Просто какие-то выражены, а какие-то не выражены. И я могу освоить какой-то один кусочек, и на нем играть, например, осознавать и формировать, и работать только своим отцовским переносом, тем, что я являюсь отцом по отношению к клиенту. А в этом смысле мужские мои качества оказываются незатронутыми, мамкинские – тоже не затронуты. Если я свободно с этим обращаюсь, то я то конфронтирую с тем переносом, который есть со стороны клиента, то поддерживаю его. Получается, если метафорически сравнивать, опять-таки что-то вроде джазового концерта, в котором, например, клиентка упорно обращается ко мне как к отцу, а я думаю, что таким образом она вообще избегает отношений со мной, как с мужчиной. Я думаю, а чего-то она вдруг избегает? И тогда, подтверждая свои отцовские характеристики, я становлюсь инцестуальным отцом, начинаю как-то проявлять какие-то и мужские вещи и смотрю – а как это повлияет. Бац! Испугалась. Испугалась, отодвинулась. Ага. Значит возможно, что как раз вот это сочетание, которое затрагивает какие-то инцестуальные вопросы, оказалось для нее чувствительно. Значит, похоже, что то, что касается эдипальной проблематики – как-то она была в свое время разрешена, может быть не лучшим способом. Потому что мы же играем и, причем играем в совершенно безопасной ситуации. Потому что по условиям игры какие-то сексуальные отношения и психотерапевтическая установка, как я уже выше говорил, любые реальные отношения: сексуальные, партнерские, сотруднические, как угодно – совершенно не годятся для продолжения психотерапевтической работы. Поэтому мы играем в такой безопасной, экспериментальной ситуации, а ее чего-то напугало. О как интересно! Значит, получается, что она как-то не уверена во мне, не уверена в себе, не уверена в ситуации. А чего-то вдруг она не уверена? Здесь есть уже повод задуматься, повод что-то обнаружить. Потому что все мы справляемся с какими-то определенными ситуациями. Например, та же самая эдипальная проблематика связана с тем, каким образом человек справляется со своим гневом в отношении родителей. Здесь она связывается с сексуальной конкуренцией, но на самом деле вопрос не только про сексуальную конкуренцию, а вообще по поводу желания убить родителей. Т.е. как человек вообще это желание допустил, прояснил и забыл про это, или все еще боится этого желания, которое может откуда-то выскочить. Если боится, значит, эта проблематика еще с ним. Задачкой является как-то прожить определенную ситуацию и что ли перестать бояться; перестать бояться себя конечно в первую очередь, не другого, а себя.

А что же это действительно за отношения, которые есть у терапевта в этой области? Что же у нас терапевт такой совершенный, что ничего не боится, и у него нет никаких слабых мест? Да ничего подобного. У терапевта есть своя история. У каждого терапевта есть свои родители. У каждого терапевта есть своя позиция рождения, например, он единственный ребенок в семье или старший, или младший. И соответственно все это задает определенный рисунок, задает то, что может быть обозначено как трансферентные характеристики терапевта. И в этом смысле, мы иногда говорим о передаче клиентов другому терапевту. Скажем, звонит мне кто-то и говорит, не возьмешь, не проконсультируешь вот этого человека, потому что вроде у нас сейчас есть какие-то сложности, связанные с отношениями явно с мужской фигурой, а терапевт женщина и поэтому, наверно было бы полезно на несколько сессий сходить к мужчине для того, чтобы прояснить именно эти мужско-мужские отношения. Т.е. что используется? Используется совершенно явная трансферентная характеристика, потому что у нас есть физические характеристики: пол, возраст, просто комплекция. Потому что терапевт может быть такой совсем миниатюрной комплекции – женщина, которая немного женщина-девочка, а может быть мужчина каких-то больших габаритов. Есть совершенно определенные характеристики, которые вы используете, и ничего страшного. Проблема в том, что люди часто с этими характеристиками борются. Например, женщина ну не хочет она быть мамой, а по своему складу: лицо, фигура, отношения – какие-то совсем мамкинские характеристики. Правда. И тогда в течении долгого времени ее собственная трансферентная картина, трансферентная терапевтическая диспозиция оказывается нарушенной, потому что терапевт как бы сама с собой борется. Что является следствием этого? Следствием этого является то, что у нее не будут удерживаться клиенты, т.е. будут удерживаться только в консультативном режиме, в рамках нескольких первых сессий, пока они слепы, и слепо видят перед собой совершенно идеальную маму, невзирая на то, что ей это крайне неприятно. Потом они постепенно начинают замечать, что ей это крайне неприятно и уходят. В этом смысле то, что касается части терапевтической работы терапевта самого с собой – это что-то узнать про свои трансферентные характеристики, и научиться ими эффективно пользоваться, достаточно эффективно играть.

Следующий пункт, касающийся трансферентных отношений. Следующий пункт относится к комплементарным отношениям либо к трансферентному конфликту. Комплементарные отношения это следующее – это когда клиент относится ко мне, как к родительской фигуре, и я к нему отношусь как к ребенку. С двух сторон у нас перенос такой комплементарный, и мы так славненько живем в такой суррогатной семье. Минусы и плюсы этого. Плюсы – это то, что отношения оказываются достаточно сильно связанными – комплементарными, т.е. все в порядке. Клиент нашел подходящего себе терапевта и очень доволен. Консультативный режим, идеализирующий перенос проходит успешно. Проблема – перейти к негативной фазе. Потому что переход к негативной фазе в отношениях оказывается довольно проблематичен, и очень велик риск того, что терапия просто очень сильно растянется и фактически прервется на моменте позитивного уже переноса. Потому что перейти к негативному будет сложновато. Второй минус этой же диспозиции. Если мы так хорошо подходим друг другу, то мы реализуем те части наших отношений, нашего переноса, которые так хорошо работают. Мы просто подтверждаем, что все хорошо работает и у нас мало конфликта. А если нет конфликта – нет развития.

Сноска. Со звездочкой внизу. По поводу конфликтов. Один из взглядов на то, что мы делаем в терапии, и в частности гештальт-терапии, связан с пониманием конфликтов между людьми и внутренних конфликтов человека. И тогда то, что касается конфликтов, что является предметом нашей работы? Два типа плохо разрешенных конфликтов. Один вариант плохо разрешенного конфликта – это конфликт, который вытеснен, когда человек говорит: «А что тут такого? Ничего такого. Все нормально. Все устроено». Не замечает конфликта, а конфликт, тем не менее, реально существует. Если человек избегает замечать многие конфликты, то тогда вполне возможно, что он постепенно потеряет связь с реальностью и окажется в такой психотической реальности. Избегание конфликтов – это как раз путь к психозу, психотической реальности. Второй вариант – это наскоро, плохо разрешенный конфликт. Был конфликт, но с ним очень тяжело, и поэтому как-то так по-быстрому договорились и ладно, ну вот уже и сойдет. Этот плохо разрешенный конфликт также оставляет зону напряжения. И в этих обоих случаях терапевт делает неприятную работу – вытаскивает в поле сознания либо плохо разрешенный конфликт. Например, когда человек говорит: «Ну все. Я своих родителей простил. Там у меня были какие-то трудности конечно, но все нормально. Я их люблю». Что-то не то. Что-то там, похоже, много чего осталось неразрешенного. И вполне возможно, что, может быть не на этой встрече, но на какой-то другой встрече, нам в той или иной форме придется влезть в отношения с этими самыми с авторитетными фигурами, обеспечивающими жизнь. Ну и то, что касается этого разрешения конфликтов, работа терапевта выглядит, ну как сказать: гештальтистов очень часто обвиняют как раз в том, что они как-то что-то нехорошее делают человеку. Ну человек же говорит что любит, что все хорошо. А чего вы сомневаетесь? Почему вы нагнетаете обстановку? Почему вы указываете на то, что тут есть какие-то противоречивые интересы, люди противоречащие друг другу и т.д.? С обыденной точки зрения получается, что это такой плохой психолог, который не мирит людей, а стравливает их.

- Вредит.

Вредит. Поэтому очень часто к гештальттерапевтам относятся так, что они какие-то скандалисты, какие-то нехорошие. А на самом деле ситуация очень простая: бывает нужно вытащить конфликт, как он есть – и он как-то разрешится. Как разрешится? Я не знаю. А может и не разрешится. Останется просто как конфликт. Что это просто есть. Что есть это противоречие. Что вот таким образом складывается ситуация. А как вы его дальше, что вы с ним будете делать? Это уже ваше дела, как вы пытаетесь его разрешить. Тем более, когда конфликт вообще вытесненный. Тогда его включить бывает еще сложнее. И в этом смысле в работе я оказываюсь точно фигурой неудобной, и если у нас трансферентный альянс, я, например, такой хороший папа, а это хорошая дочка, то я не могу вытащить эти конфликты. Потому что для того что бы мне пойти поперек, мне нужно рискнуть имиджем этого хорошего родителя и хорошим чувством внутри себя. Потому что когда я обращаюсь в процессе психотерапии к каким-то неудобным чувствам, неудобным переживаниям, мне же это неприятно. Гораздо лучше сидеть и говорить о том, как все прекрасно; вот только были некоторые сложности. Ах после этого осталась травма?! Ну, с травмой надо осторо-о-ожненько так поработать. Осторожненько с травмой. Постепенно. И я тогда остаюсь в рамках такого хорошего папочки, к которому прибегаешь: ушибся или коленку какую-то содрал, он погладит, успокоит. Такой папа-мама. Это конечно хорошая такая сфера работы. Та, которая понимается очень часто как гуманистическая психология, и опять-таки вызывает у меня довольно большое раздражение именно этой идеей, связанной с травмами. Потому что у нас довольно много в институте и спец.курсов по травме и обязательная сессия по травме включена в учебный процесс. Я все время ругаюсь на эту тему. Потому что с одной стороны я понимаю, что это надо объяснять, поскольку это сейчас существует в культуре. А с другой стороны очень часто вопрос о травме – это такой способ сделать из клиента злобную жертву, какая-то легальная возможность реализовать свою агрессию. И я вроде эту возможность поддерживаю. И в результате добрый дедушка мороз как-то пожалеет, успокоит и т.д. В общем, начинается какая-то игра, которая успокаивать успокаивает, да только не дает ничего для развития. Потому что травма – это тоже некоторый опыт, который возникает чаще всего из-за того, что человек куда-то влез. Как в этом эпизоде, который я вчера рассказывал про клиентку, которая получила стаканом по голове. Ну, если бы это был единичный случай, то это нормально, но она все время оказывается в таких ситуациях. Перед этим у нее крадут сумку из машины, еще раньше у нее чего-то там воруют из кабинета, до этого возникает какая-то полукриминальная история. Еще какие-то события. Т.е. это целая цепочка, в которую она упорно попадает. И если это она попадает, то важно понять и свою меру ответственности-то. Травма она не просто откуда-то с неба прилетела. А чего тебя туда понесло!? Как оказалось-то, что такое произошло? И в этом смысле то, что касается хорошего и плохого родителя, которым оказывается психотерапевт – это очень грубые трансферентные характеристики. Есть и более тонкие. Потому что я, например, могу быть родителем, который очень беспокоится об успехах, самое главное для него – успехи ребенка. Родителем, который восторгается ребенком в любом виде: а вот всегда хороший. Родителем, который стремится контролировать ребенка и т.д. и т.д. От того, что я говорю, что я – папа, это как бы даже не половина предложения, а только первое слово. А потом, а какой я собственно папа? Это очень важно. Или материнский перенос. Мама. А какая мама? Может я как раз та самая нестабильная мама. Если я работаю с больными с химической зависимостью, у которых чаще всего эта химическая зависимость является какой-то семейной или, по крайней мере, у нас оказывается такая семья, с которой мы работаем, зависимая. И в этом случае я, как терапевт, должен быть какой-то другой мамой, очень устойчивой. А, например, я сейчас таких клиентов не беру. Почему не беру? Потому что сейчас рабочие дни, а я здесь нахожусь, и поэтому обеспечить регулярность моего присутствия я не могу. Если я не могу обеспечить регулярность присутствия, то я тем самым у клиента, с которым я работаю, провоцирую срывы. Если этот человек химически зависимый. Если мы встречаемся два раза в неделю, а потом я уезжаю, то надо отдавать себе отчет, что это некоторый легкий толчок в сторону срыва. Такая проверка: сорвется или нет. А если это постоянно, т.е. я являюсь тем, кто толкает клиента к срыву – это не хорошо. Поэтому не беру сейчас. Все вопросы с зависимостью передаю людям, которые гораздо более стабильны. Потому что я сейчас в этом плане оказываюсь именно такой нестабильной мамой.

Кроме этого у меня есть еще какие-то характеристики. И такие характеристики которые вообще не описаны в литературе. Про родительский перенос вы много чего найдете в литературе. А про сиблинговый перенос мало чего есть. А на самом деле люди, с которыми мы провели в детстве времени больше, чем с родителями – это часто братья, сестры. Еще плюс бабушки, дедушки тоже периодически оказываются очень даже важными. А потом, начиная с какого-то возраста – друзья, и дружеские отношения тоже один из вариантов переноса - как это (отношения) строится. Но очень важно как это сформировано до сознательных, дружеских отношений, потому что время, когда появляются дружеские отношения, не имитация, не игра в друзья, а так друзья – это подростковый возраст. И в этом смысле эпоха семейных отношений, эпоха, когда формируются основные установки, основные мои характеристики, как терапевта в дальнейшем, вообще как человека, трансферентные характеристики формируются – это где-то до возраста 10 лет, потому что это то, что существует в семье. В каких условиях я жил, что было, какие были основные перемены, как к этим основным переменам я приспособился. И, например, в течение какого-то времени я был единственным ребенком, а потом бац – появляется брат. И тогда интересно, когда он появляется? У меня брат родился когда мне было как раз 9 с половиной лет, т.е. фактически как раз тогда, когда начался вот это вот приятельский период. Фактически он был характерен тем, что я в то время очень много уходил из семьи – школьные приятели, еще чего-то. И в этом смысле для меня резкой реакции отрицания особо не было. А если, например, брат бы родился, когда мне было 3 года, то конечно был бы совсем другой рисунок отношений, и мне пришлось бы встречаться с очень ранним отвержением. А если бы он родился, когда мне было 16, то это еще как-то повлияло бы на мою жизнь. Т.е. вот эти братско-сестринские, сиблинговые отношения, это очень важный элемент в структуре трансферентных характеристик. Могу сказать, опять-таки из своего опыта, что я – старший брат! И у меня жена – старшая сестра и тем самым обусловлена характеристика наших конфликтов: есть зона в которой мы всегда конфликтуем. Это вопрос власти. Потому что старшие, сталкиваясь, друг с другом конфликтуют по этому вопросу. Если я бы был младший, и моя жена была младшая, то мы бы сильно ссорились, уходили в депрессию по вопросам, связанным с любовью. Потому что для младших – это более актуальный вопрос.

Если единственный ребенок: посмотрите, кто у вас родители. Потому что единственный ребенок обычно срисовывает свое поведение с родителя своего пола, и если родитель является в семье старшим или младшим… Скажем например в отношении меня. Мои родители и отец, и мать – младшие в семье, и поэтому у нас оказывается очень интересная трансферентная характеристика. Для них в отношениях важна совершенно другая полярность, и в этом смысле отношения в семье после рождения моего брата очень сильно изменились. Потому что с этого момента я стал как бы старшим. Это не было изменение на день, на два. А как будто из 9 лет стал сразу где-то 18. Как бы такой скачок получился. Это-то же самое, что происходит у вас с вашими детьми. Потому что в этой ситуации с моими детьми, у меня, у третьего сына был такой наиболее серьезный скачок. Потому что сначала он был самый младший. Такой совсем самый-самый младший, а потом после того, как родились сестры, он стал очень старше. Просто качели такие в возрасте – сначала младший такой, а потом раз и в другую сторону. И в этом смысле, то, что касается отношений родителей к старшим-младшим и отношений между старшими-младшими – это очень важная вещь. Я не придавал этому значения. После того, как у меня было несколько совершенно необъяснимых нарушений, разрушений терапевтической работы, я довольно долго с коллегами советовался в интервизорских группах по поводу этого. И определил следующий фактор, который мне объяснил ситуацию. Ко мне приходила женщина, которая рассказывала о переживаниях позитивных чувств к сестре и о своей слабости. Она переехала в Москву к сестре. Работы у нее не было, а у сестры семья с достаточно хорошими доходами, и она фактически находилась на содержании у старшей сестры. И похоже, что, как потом я уже определил, была довольно сильно подавленная агрессия в адрес старшей сестры. Но сначала я просто никак не мог сориентироваться, что же такое собственно происходит. Потому что и отношения позитивные, но одновременно конкуренция, которая между братьями-сестрами всегда существует, здесь оказывается просто разрушенной. Потому что в этом смысле она оказывается: а) младшая сестра, б) да еще в таком полном подчинении. Это очень тяжелая ситуация. Как у нас-то с ней разрушились отношения. Они разрушились, как я потом понял, когда я на фортепьяно трансферентных отношений как-то уж очень сильно стал вести себя как старший брат. Вот тут она в мой адрес как раз и смогла реализовать агрессию, как крайнее отвержение, которое я совсем не понял. Вспышка, которую она выдала, была почти психотическая. Так что я решил, что действительно что-то тут не чисто, не понимая, что такое. А на самом деле вся энергия подавленности, которая была в этих отношениях, она вылилась в то, чтобы разрушить наш с ней психотерапевтический альянс. И в этом смысле данная работа была нарушена, разрушена, не сделана. Потому что я игнорировал этот вопрос. А позже, после того как я стал его замечать, он наоборот сыграл очень хорошую роль во многих ситуациях. Например, у меня был один клиент: молодой человек, у которого также были проявления крайней аффективности временами похожие на психотические. Он их описывал как совершенно нетрудоспособное состояние, когда его охватывает тревога, то, что может быть обозначено как паническая атака, только она была еще не так четко ориентирована в биологическом смысле. И понятное дело, что это началось у него в связи со смертью брата. Младший брат у него умер от онкологического заболевания пару лет назад. Причем это был относительно молодой человек и для него те отношения, которые были с братом, не завершены. То, что находилось в развитии и что следовало бы спустя какое-то время завершить, сделать. А их было очень много, потому что по жизни они были очень сильно связаны, потому что были близки по возрасту. И давление этих незавершенных отношений во многом спровоцировало эти вспышки, эти проявления, которые были. И когда мы с ним смогли как-то поработать в связи с отношениями с братом… А поработали мы с ним интересным способом. Я как раз и использовал свою возможность быть старшим братом то, что я естественно старший брат. А он в этой ситуации как раз оказался тем самым младшим братом, и как раз те чувства, которые остались не проявлены в тех отношениях, он пережил за погибшего брата, за умершего брата. После чего у него эти приступы…